На фоне зловещей активности НКВД общество выглядело каким-то растерянным, если не считать ту его часть, кто с вожделением клеймил павших, радуясь открывшимся карьерным перспективам. На многочисленных собраниях трудовых коллективов, митингах, партийных, комсомольских собраниях от людей требовали коллективного одобрения проводившейся политики. Стенограммы и протоколы этих собраний – довольно сложный источник. «Поначалу записи произнесённых на этих собраниях речей поражают примитивностью логики, выглядят совершенно неубедительными. Однако вскоре понимаешь, что строгости мысли от ораторов как раз и не требовалось. Отнюдь не силой логики, а благодаря блистательному учёту законов массовой психологии они оказывали колоссальное влияние на поведение слушателей. Поощрялись утрирование в аргументации, эффектные приёмы, броские обобщения. Идеи упрощались, сводились к нескольким элементарным предложениям, часто и долго повторялись в разных вариантах. Старательно раздувались разного рода слухи. Факты сгущались и обязательно принимали обратную форму. Присоединяясь к мнению коллектива, человек как бы снимал с себя личную ответственность за принятое решение. Противостоять коллективному влиянию было архисложно не только низшим, необразованным слоям. Как правило, ему подчинялась и интеллектуальная элита», - пишет автор главы о 30 – х гг. в «Истории Карелии» С. Н. Филимончик. 1

О том, что думали люди о происходящем, оставаясь наедине с собой, свидетельствуют личные документы, например, дневник 35 –летнего заместителя редактора газеты «Красная Карелия» коммуниста с 1920 г. Василия Михайловича Градусова. Оставив в Ленинграде семью, он по решению Ленинградской парторганизации в 1933 г. приехал в Карелию для «укрепления» республиканской газеты. Убеждённый коммунист, партийный интеллектуал, человек системы – таков автор в начале дневника. 18 мая 1937 г. он записывает свои впечатления от областной партконференции, на которой обсуждались решения февральско – мартовского Пленума ЦК ВКП (б): «Основное, характеризующее конференцию – бдительность, она пёрла даже через край. Это здоровое качество – непримиримость к политическим ошибкам». Начавшиеся аресты коллег вызывают поначалу у него гнев по отношению к арестованным: «Вот гады какие! Ну что было нужно этим вельможам?»

Важным аргументом в правомерности арестов служит для автора дневника фактор возможного предательства в случае военной опасности: «Если их не перебить, то в случае войны они могут больших делов наделать. Это будут первые головорезы и вешатели от фашизма». В обстановке взаимного недоверия, подхалимства подчинённые иногда с облегчением принимали весть об аресте зарвавшихся начальников, привыкших руководить путём разносов и хамства. Вот и Градусов отмечает в дневнике: «Свершилось! Хозяин взят… Как я рад, как я доволен. Много попортил ты мне, гад, крови, много неприятностей доставил…»

Переоценка происходящего, как правило, начиналась тогда, когда критике подвергался сам человек. В сентябре 1937 г. В. М. Градусов был исключён из партии. Потрясённый, он пишет в дневнике: «Это что-то невероятное. И я твёрдо уверен, что это недоразумение будет урегулировано». Однако теперь уже вокруг него всеобщее отчуждение. Ещё несколько месяцев назад непримиримый к оступившимся В. М. Градусов пишет: «Как мне тяжело. Какие люди звери. Встретишь на улице – не здороваются. Избегают как прокажённого. Отчуждённость людская – сильнее смерти».1 Впереди были бесплодные попытки устроиться на работу, безденежье, а затем и ночной арест.

Реакции и поведение арестованных можно разбить на несколько этапов. Вначале, как правило, люди испытывали шок, не могли поверить в случившееся, казалось, что происходящее не имеет к ним никакого отношения. Н. Г. Осиненко, например, рассказывала, что сразу же после ареста её доставили на допрос, где предъявили обвинения в принадлежности к контрреволюционной группе и подготовке отравления продуктов. Арестованная немедленно заявила протест, назвала обвинения необоснованными и объявила голодовку. Однако допрос продолжался. Кончился этот этап сильнейшей психологической травмой. Человек как бы подводил черту под всей своей прежней жизнью. При длительном пребывании в тюрьме паника сменялась безразличием, всё происходящее достигало сознания человека как бы в приглушённом виде. Казалось, все помыслы человека сосредотачивались на том, как пережить сегодняшний день.

На допросах применялись жестокие пытки. Арестованный работник Каробкома ВКП (б) Я. Миляйс в чудом переправленной незадолго до гибели записке в ЦКК сообщал о длившемся беспрерывно с 1 по 28 июля 1937г. допросе: «За всё время спать мне давали три раза, тут же, на полу. Один раз шесть часов, второй – четыре и третий раз два часа.

Это когда я уже не мог сидеть на стуле, валился на пол, отливали водой, заставляли стоять у стены. Но я всё равно падал. Тогда мне давали поспать».2

Результатом таких допросов часто становились галлюцинации, расстройства психики. Никто не знал, как долго он будет находиться под арестом, когда со стоится суд. Эта неопределённость была одним из наиболее тягостных психологических факторов. Иногда люди были готовы подписать любые показания, рассчитывая, что тем самым приблизят суд, на котором удастся всё объяснить. Бывший главный врач Пудожской райбольницы Ф. Ф. Шаблеев писал жене: «Как ни возмущался мой разум, но, просидев 136 часов на следственном стуле безвыходно, без сна, почти без приёма пищи, я в полубессознательном состоянии вынужден был признать себя виновным. Иначе, сказали, что следствие даст заключение об абсолютной виновности, меня будут судить заочно. Теперь, когда следствие заканчивается, они меня успокаивают, что большого наказания не будет».1 Ф. Ф. Шаблеев был расстрелян 5 октября 1937 г.

Страницы: 1 2 3 4

Подобные материалы: